Люди стремятся идентифицировать себя с величием, даже если сами остаются в тени. В книге социолога Бенедикта Андерсона ^{национальная и имперская идентичность — это прежде всего воображаемое сообщество, в котором люди, не зная друг друга лично, ощущают окружающих как «своих»}. Это придает силы и порождает чувство защищенности — эстетической, ритуальной и эмоциональной.

Воображаемые сообщества закрепляются практиками культуры и, в частности, унификацией знания. Например, в Российской империи выбор русского языка как универсального на всех уровнях социальной жизни, от администрации до науки, был средством государственной легитимизации. И наибольшую привлекательность эта ситуация имеет для тех, кто оказывается на вершине пирамиды. Государство в этом случае обобщает принцип неотъемлемого, даже природного, превосходства одних групп над другими, в конкретном случае — русских над другими национальностями.

Еще одна важная часть имперской гордости — восприятие демонстрации грубой силы, в первую очередь военной. Если выше мы писали об отношениях подчинения, которые подразумевают слабость угнетаемой стороны, то демонстрация физической силы направлена в первую очередь на превосходящих или сопоставимых противников. В частности, это касается гонки вооружений с США во время холодной войны: парады памяти все больше стали напоминать выставки военной промышленности. С 2022 года мы видим новое усиление этой гонки — в параде Победы 2025 года было представлено 183 единицы военной техники, в том числе множество дронов отечественной разработки. Для сравнения: 2019 году на параде показали только 130 единиц техники. Оружие защищает «своих» и направлено на «врагов». Философ Михаил Ямпольский отмечал, что впечатление силы формируется не столько мыслью и словом, сколько телесным опытом парадов и маршей, — и люди интуитивно стремятся оказаться внутри этого опыта, а не вне его.

В нынешней России хорошо ощущается чувство имперской ностальгии, которая в конце 2010-х годов начала превращаться в часть государственной политики. Культурсоциолог Доминик Бартмански отмечает, что ностальгия оказывается продуктом культурной индустрии, видом развлечения и способом заработать деньги на мире, которого больше не существует. Это легко наблюдать на примерах из повседневной жизни нынешней России: «советское» мороженое со стилизованных тележек, новое прочтение комплекса павильонов ВДНХ, где теперь на катке звучат военные песни времен Союза, многочисленные кафе и бары, стилизованные под ушедшую эпоху. Такое превращение ностальгии в товар и развлечения не стоит недооценивать: постепенно в людях сформировалась связь настоящего с советским опытом, имперским величием того времени.

Еще один важный рычаг, с помощью которого политики вызывают эмоции у граждан империи, — это апокалиптический сценарий, в котором империя перестает существовать. «Он заставляет аудиторию испытывать страх, делая его объектом не что иное, как исчезновение человечества вообще в случае исчезновения ценностей Британской империи. Империя выглядит настолько необходимой и прекрасной, что жертва вполне оправдана», — описывает Марта Нуссбаум речь Черчилля в книге «Политические эмоции». «Вы что, хотите, чтобы было как на Майдане?» — этот вопрос до 2022 года постоянно задавали чиновники в связи с протестами в стране. Утрата стабильной власти особенно пугает тех, что пережил 1990-е годы — буквальный крах империи, который действительно принес ее гражданам катастрофу.

^{В противовес ужасу краха выступает чувство защищенности, которое империя дает даже тем людям, которые находятся в самом низу социальной лестницы. Это не просто возможность принадлежать к чему-то большему, чем ты сам, это причастность к настоящему величию.} Интересно, что эта причастность неотъемлемая и за нее иногда надо дорого платить. Бенедикт Андерсон пишет: «Гибель за родную страну, которую обычно не выбирают, приобретает такое моральное величие, с которым не может даже сравниться смерть за Лейбористскую партию, Американскую медицинскую ассоциацию или, скажем, „Международную амнистию“, ибо это такие организации, куда можно по собственной воле войти и откуда можно по собственной воле выйти».

Тех, кто выступал оппозицией такому мнению, хорошо описал историк культуры Илья Калинин в выпуске журнала «Новое литературное обозрение» 2025 года. «Чего не скажешь о российской культурной журналистике 2010-х годов (один из предметов статьи Николая Вокуева), которая, напротив, исходила из ощущения собственного культурного превосходства над „культурно провинциальным“ российским государством и поддерживающей его частью общества. Демонстрация этого культурного доминирования в итоге и стала одной из форм политического самообезвреживания протестного потенциала, проявившего себя в 2011–2012 годах, чему с нескрываемым энтузиазмом подыгрывало то самое „некультурное“ российское государство, великодушно поддерживая создание всевозможных креативных зон и кластеров, культурных фестивалей и книжных ярмарок, музеев современного искусства и экспериментальных театральных площадок».

Это хорошо показывает, почему неоимперская внешняя политика страны длительное время не вызывала отторжения ни у каких классов российского общества. Более того, успехи в сфере культуры закрепляли патриотические настроения — так называемый здоровый патриотизм (в противовес нездоровому — патриотизму изначально поддерживающих власть масс).

Таким образом, империя продолжает существовать не только с помощью контроля и границ, но и с помощью наших чувств: гордости, утешения, воображения себя частью большего. Чтобы эту идентичность деконструировать, нужно работать не только с фактами, но и с аффектом, понимать, почему мы любим империю и что нас удерживает в ее тени.