«Северные эксперименты»

В 1920-е годы, после завершения революции и Гражданской войны, Красная армия окончательно закрепилась на Дальнем Востоке. Чукотка стала «краем мира», куда новая власть пришла с проектом «правильной модернизации». Появился Комитет Севера (1924–1935), который был задуман как мозговой центр по работе с «малочисленными народами». В состав комитета включили знаменитых (и гонимых царской властью) этнографов Владимира Богораза и Льва Штернберга. Они видели в коренных жителях не помеху, а «единственных возможных обитателей» тундры, без помощи которых не освоить богатые ресурсы Севера. Но уже в начале 1930-х годов курс комитета поменялся: оформилась жесткая вертикаль, вместо работы с низовой самоорганизацией чиновники приступили к созданию колхозов и «воспитанию» через опорные пункты.

В 1931 году в Уэлене, одном из главных прибрежных поселений на мысе Дежнёва, создали культурную базу (культбазу) — комплексный опорный пункт советизации с больницей, школой, факторией (пунктом торговли шкурами, мясом, одеждой, орудиями труда и продовольствием), избой-читальней. Культбаза стала центром пространственной иерархии, к ней «притягивали» кочевые и прибрежные общины, удалением от нее измеряли «цивилизованность» округа. Именно вокруг таких баз потом стали проводить укрупнение поселений и строить интернаты.

Параллельно в 1930–1932 годах в рамках создания единого северного алфавита коренные языки получили письменности на основе латиницы, а затем, после общего разворота языковой политики во второй половине 1930-х, были переведены на кириллицу. Это происходило очень быстро, газеты, учебники, книги пришлось переписывать буквально через несколько лет. Эффект был «педагогически» задуман как ускорение ликбеза, но на практике оборвал преемственность.

Владимир Богораз тогда отмечал, что ^{шедшая на советском Севере борьба за преодоление религиозных предрассудков создала глубокое противоречие между традиционным анимистическим миропониманием и новой технократической логикой}: «Железные птицы: аэропланы, моторные лодки, тракторы — все это не имеет духов, все это создано человеком и подвластно человеку». Эта цитата показывает, как власть стремилась встроить коренных жителей в советскую модерность, ломая мировоззренческую систему, где любая вещь, животное или природный объект обладали духом и волей. На Чукотке это противостояние было особенно острым; традиционные представления объявляли «пережитками», которые должны исчезнуть, чтобы произошел «прогресс».

Показательным примером модернизации через культуру стала основанная в 1931 году Уэленская косторезная мастерская. С одной стороны, централизация работы мастеров позволила сохранить прибрежную резьбу по кости моржа, с другой — встроила ее в советскую систему промыслово-художественных артелей, после чего оригинальные мотивы и сюжеты стали подгонять под выставочный и экспортный стандарты.

«Ледяной занавес» и принудительные перемещения

В отличие от большинства северных регионов СССР Чукотка — это не просто «край света», а реальное пограничье с Соединенными Штатами. По ледовой кромке и морю здесь веками передвигались охотники, а между селениями по обе стороны Берингова пролива протянулись живые родственные и торговые связи (Сиреники, Чаплино, Лорино с одной стороны; Гамбелл, Савунга на острове Св. Лаврентия — с другой).

Эти связи были подкреплены и мифологическим представлением о «другой стороне», о реальности американского берега. В записях Богораза встречаются живые образы, которые демонстрируют, что для прибрежных жителей Америка была не далеким, неведомым пространством, а частью культурной вселенной: «[У чукчей было представление, что] племя белых медведей с человеческими лицами и кроткими обычаями будто бы живет где-то на американском берегу». Эта цитата, вероятно, относится к племени центральных эскимосов Америки, которые одевались в медвежьи шкуры, и показывает, что граница раньше означала поле обмена и пересечения, а не резкую преграду.

Когда в 1948 году границу закрыли, был поврежден целый пласт общественного сознания и хозяйственные связи. Это была не просто геополитика — это был распад социальной экологии прибрежных народов, таких как юпики (также называемые эскимосами) и чукчи. Только 13 июня 1988 года из города Нома (Аляска) в поселок Провидения (Чукотка) прилетел первый за десятилетия «рейс дружбы» Alaska Airlines, который открыл череду визитов родни и попыток восстановления связей. Сейчас регулярного сообщения нет, хотя безвизовый режим для коренных жителей Аляски и Чукотки действует до сих пор.

В 1950–1960-х по всей Арктике шло укрупнение поселков: превращение двух или более поселений в одно. Самый известный эпизод — полное закрытие в 1958 году эскимосского селения Наукан на мысе Дежнёва (самая восточная точка Евразии) и расселение его жителей в поселки Лаврентия, Лорино, Уэлен и другие.

_А^{нтрополог и специалист по северным народам Игорь Крупник впоследствии описал это как вынужденную депопуляцию и распад общины с древним культурным ландшафтом (сегодня пустующий Наукан входит в Предварительный список ЮНЕСКО). Решение принимали «по соображениям безопасности», но последствия для охотничьих маршрутов и родственных связей оказались необратимыми, а науканский язык почти вымер.}

Наряду с Науканом трансформировались и другие прибрежные точки: часть малых стоянок сводили в центры вроде Провидения, Лаврентии, Лорино, Нунлиграна. Итогом стала кардинальная смена хозяйственных циклов: там, где охота и собирательство были подчинены сезонной логике миграции животных, людям приходилось подстраиваться к искусственной инфраструктурной географии школ, фабрик и дорог.

Интернатизация, «индустриальный прорыв» и ГУЛАГ

Интернаты, куда насильно забирали детей коренных жителей, были во многих регионах СССР. Но на Чукотке эффект изоляции усиливался пространством: между семейными стоянками и школой порой пролегали сотни километров тундры. К середине ХХ века у прибрежных общин сложился ритм, в котором дети и подростки проводили весь учебный год вдали от семьи, возвращаясь лишь в высокие сезоны охоты и выпаса. Это было не только насильной языковой и культурной ассимиляцией, но и прервало передачу навыков морской охоты, ориентирования в тундре, ремесел.

Интернатизация Чукотки сыграла значительную роль в трагедии сиреникского эскимосского языка, существенно отличавшегося от соседних юпикских языков и окончательно исчезнувшего в постсоветское время. Его исключительная уязвимость стала результатом как малочисленности носителей, так и всей предшествующей политики.

^{Если на побережье модернизация шла через культуру, интернаты и пограничный режим, то в глубине полуострова в 1930–1950-х годах доминировал другой двигатель, сырьевой, поскольку Чукотка стала зоной масштабной ресурсной экстракции, в основном силами заключенных.} К примеру, Чаунлаг (Чаунский исправительно-трудовой лагерь, 1951–1953) занимался промышленной разработкой месторождения урана.

Помимо урановых разработок, в 1934–1937 годах были открыты крупные месторождения олова на Певекском полуострове и вольфрамо-оловянные рудники в Иультине. В 1958 году началась промышленная добыча золота. Развивалась и угольная промышленность: шахты в Анадыре, бухте Угольной, а позже — на Чаунской низменности. Все это требовало инфраструктуры: портов, аэродромов, линий электропередачи, которые также часто строились заключенными исправительно-трудовых лагерей.

Геологическая разведка, дороги и лагерные поселения полностью меняли демографию региона. Сама логика освоения территории требовала массового завоза чуждого населения и не включала коренных жителей как равноправных акторов с правом голоса. Им отводилась роль местной рабочей силы в подсобных сферах. Весь этот индустриальный «прорыв» сопровождался лагерным насилием и создавал параллельную географию, мало связанную с местными экономиками.

И это еще одно отличие Чукотки: редкая для СССР сцепка двух режимов — пограничного (секьюритизация побережья) и лагерно-сырьевого (внутренняя часть полуострова). В результате регион оказался одновременно закрытым и прозрачно-экстрактивным: вход по пропускам, вывоз ресурсов — без ограничений.

‍

Почему это важно?

Архивы и исследования помогают увидеть, что советская политика на Чукотке не сводилась к помощи отсталому краю или борьбе с угнетением дореволюционных кулаков и шаманов. Это была прежде всего перекройка пространства — от искусственного создания письменности и сетки опорных культбаз до административного закрытия границы и насильной депопуляции отдельных селений. Смысл реформ здесь был не в абстрактном «прогрессе», а в перенастройке потоков (людей, знаний, добычи, символов) в интересах метрополии.

Первое десятилетие советской власти оказало некоторый реальный образовательный и организационный положительный эффект: отдельные культурные практики, к примеру уэленская резьба, действительно получили институциональную опору. Но результат — это все равно асимметрия: коренные общества становились объектами управления на расстоянии, а их мировоззрение и традиции — сезонные, родственные, трансграничные — объявлялись пережитками, подлежащими исправлению.

^{История Чукотки важна не только как память о травме Наукана или лагерной географии Певека. Она ценна как пример действия империи без «тяжелой» колонизации: не миллионами переселенцев, а административной сеткой, сменой письменностей, режимом пропусков, переизобретением «центров» и «периферий», незаметной, но упорной перестройкой социального мира.}