Как аргументы, разработанные Вольтером 250 лет назад, продолжают служить современной кремлевской власти в условиях новой войны?
Вторая половина XVIII столетия, «галантный век», классицизм, европейское Просвещение. Французские философы и европейские монархи обмениваются изящными письмами. Одна такая переписка происходит между «патриархом Просвещения» Вольтером и российской императрицей Екатериной II. Французский интеллектуал, который прославился свободомыслием и борьбой с религиозными консерваторами, в годы войны между Российской и Османской империями (1768–1774) убеждает Екатерину превратить Константинополь в третью российскую столицу, возглавить новый крестовый поход против турок-мусульман, изгнать осман из Европы, а то и полностью их истребить. Как так вышло? При чем тут историческое воображение? Почему аргументы, которые приводил Вольтер, используются в кремлевской пропаганде против Украины? Давайте разбираться.
Переписка между Вольтером и российской императрицей завязалась в октябре 1763 года. Она началась с благодарностей Екатерины за экземпляры «Истории Российской империи в царствование Петра Великого». Для Вольтера общение с императрицей подтверждало его положение властителя умов, а Екатерине, дорожившей образом просвещенной государыни, льстило вести переписку с главным европейским интеллектуалом, на сочинениях которого она с юности училась изящной французской словесности.
В 1766 году Россия под предлогом борьбы за права религиозных меньшинств Речи Посполитой — протестантов, греко-католиков и православных — начинает сперва дипломатическую, а затем и военную интервенцию. Вольтер одобряет это вмешательство, оправдывая его «интернациональной помощью» просвещенному монарху Станиславу-Августу Понятовскому, и утверждает в письме, что Екатерина «принуждает поляков к их собственному благополучию» (здесь и далее цитируем переписку в переводе Ивана Фабиана, 1803), воспитывая в них понимание ценности веротерпимости. При этом Вольтер ни разу не прибегает к историческим аргументам, а последующие разделы Речи Посполитой, в 1792 и 1795 году, сопровождались знакомой нам квазиисторической риторикой: якобы русская императрица, наследница власти киевских князей, захватывая территории Беларуси, правобережной Украины и Польши, восстанавливала некогда утраченную целостность «своего» государства, горделиво заявляя: «Отторженнаѧ возвратихъ».
Но как только осенью 1768 года султан Мустафа III объявляет себя защитником свобод польского шляхетства и перспектива войны между Османской и Российской империями становится реальной, переписка меняет характер. Теперь императрица и Вольтер обмениваются письмами почти каждую неделю, и это эпистолярное общение становится важным фактором в европейской тайной дипломатии. Вольтер в своих письмах выстраивал целую систему аргументов в пользу войны до победного конца и теперь прибегал к историческим отсылкам. Философ чувствовал, что ему выпал шанс повлиять на ход мировой истории и руками Екатерины освободить любимую Грецию от власти осман. Поэтому он использовал все возможные средства, создавая образ Екатерины как последней настоящей европейской государыни, «единственной отмстительницы за всю Европу», развивая риторику крестового похода и призывая к «истреблению неверных».
Некоторые из разработанных Вольтером аргументов пережили не только участников переписки, но и Российскую империю и продолжают жить в историческом и политическом воображении.
С 1757 по 1763 год Вольтер по заказу и на средства российского двора работал над «Историей Российской империи в царствование Петра Великого». Петр для Вольтера — создатель Российского государства. Историческими материалами о допетровской России, которые по требованию правительства подготовили для него петербургские ученые, философ пренебрег. Для Вольтера Екатерина Вторая — прямая продолжательница деяний Петра Первого.
В письме от 15 ноября 1768 года содержится намек на интересную псевдоэпиграфическую традицию, из которой к началу XIX века родится так называемое «Завещание Петра Великого». К реальному Петру I «Завещание» не имеет никакого отношения, оно создавалось польскими и французскими политическими писателями для того, чтоб убедить своих современников, что Россия несет угрозу европейской цивилизации. Вольтер был убежден, что «Завещание» существует, и поэтому требовал от Екатерины, напротив, выполнить волю ее великого предшественника и «Константинополь сделать столичным городом Российской империи». Завоевание Азова и строительство гавани в Таганроге, победа российских войск на Пруте и Днестре — все это для Вольтера представляло либо «восстановление», либо «реализацию» Екатериной замыслов Петра.
Есть и экономические мотивы. Предшествующая диалогу Северная война, которая длилась с 1700 по 1721 год, с точки зрения участников переписки сработала как двигатель российской экономики. Значит, и конфликт с Турцией мог послужить росту благосостояния (и не страшно, если война затянется).
В контексте политической идеологии Просвещения аргумент «к Петру» оказывается вариантом представления о просвещенном монархе, который способен должным образом преобразовать «социальную материю» — так, чтобы она соответствовала подлинной природе человека. Этим и объясняется исторический оптимизм Вольтера:
Вольтер рассматривает войну Екатерины против Османской империи как шанс освободить колыбель европейской цивилизации от «невежественных варваров» и вернуть Греции ее древний блеск и славу. Он пишет о том, что якобы ни сам султан, ни его великий визирь, ни другие высшие сановники Османской империи не знают таких слов, как «Эвксинский понт» и «Эгейское море», «Эллада» и «Афины» («нынешняя Сетина»). Это отличает их от участников переписки, которые блистают друг перед другом умением продемонстрировать знание древней истории региона. Знание античной истории становится претензией на политическое господство просвещенных европейцев на землях Балкан, а отсутствие таких знаний у турок рассматривается как свидетельство отсутствия у них достоинства и права на господство в регионе.
Такой колониальный взгляд позволяет представить Северное Причерноморье, Константинополь и Балканы в качестве легитимного наследия просвещенного монарха.
Отряды русского десанта, который высадился на Пелопоннесе и соединился с греческими повстанцами, тут же оказываются «Восточным и Северным спартанскими легионами», Крым называют Тавридой, а низовья Дона — Танаисом. Екатерина пишет: «Уверяют, что граф Орлов овладел Лемносом. Мы теперь совершенно живем в землях баснословных» (7 (18) октября 1770). Греции, по мнению императрицы, «очень далеко еще до того состояния, в котором она была некогда; однако ж приятно слышать напоминание о тех местах, коими нам в малолетстве нашем уши прожужжали» (20 мая 1770).
Когда Вольтер настойчиво сравнивает Архипелагскую экспедицию с переходом Ганнибала через Альпы и постоянно требует, чтобы Екатерина использовала в боях с турками боевые колесницы, это не просто странность. Это форма замещающей исторической аналогии, в которой показать историческое достоинство современных событий — значит описать их в терминах древней истории. И поскольку в просветительской модели знания Древняя Греция служит истоком европейской истории и собранием европейских гражданских добродетелей, только те, кто в детстве изучал труды Геродота и Плутарха, имеют «право» обладать ею.
Екатерина, с точки зрения Вольтера, законная преемница византийских императоров: «Рагуза, которая называлась <…> в древности Эпидаврией <…> так долго принадлежала Восточной империи, то есть Вашей» (2 ноября 1771). Философ использует троп «Москва — третий Рим» и изобретает для Екатерины удивительный титул «Ваше Императорское Величество Греческой Церкви», который Екатерина благосклонно принимает.
Философ в переписке не устает сравнивать Екатерину с великими правительницами и воительницами древности: Семирамидой, царицами амазонок Томирис и Фалестридой. Феминистский дискурс просвещения Вольтер использует для пропаганды войны. Турки, с его точки зрения, не имеют права на существование, поскольку содержат в неволе женщин и «пренебрегают словесными науками». Екатерина и австрийская императрица Мария Терезия, как две благородные дамы, должны совершить торжественную увеселительную прогулку в Пропонтиду, чтобы отхлестать по щекам невежу Мустафу.
Конечно, дурно, когда женщин запирают в сералях или когда черкесы и грузины поставляют их в султанские гаремы в качестве дани. Но Вольтер не такой уж феминист: для воинов «просвещенного монарха» грузинки, черкешенки и турчанки — законная и справедливая «награда за доблесть»!
Или о женщинах в гаремах Константинополя:
В том же письме от 2 февраля сексуальное насилие служит всего лишь литературной фигурой, метафорой военного успеха: «Уверяют меня, что <…> г[енерал] Тотлебен делает чудеса с мингрелянками и черкашенками, и что Вы повсюду торжествуете».
Женщины покоренных османами народов, как и территории, — объект господства. «Невежественные османы» недостойны «обладать» ими, в отличие от офицеров просвещенного монарха.
Екатерина оказывается для Вольтера «последней настоящей европейской героиней». Только она борется с традиционным для Европы врагом, османами, в то время как традиционные христианские защитники Европы — французы, поляки, Ватикан — парадоксальным образом оказываются в этой войне союзниками Турции. Вольтер развивает идею нового крестового похода, которая в итоге выходит за пределы частной переписки с императрицей и начинает тиражироваться в многочисленных пророссийских брошюрах и памфлетах.
Удивительную живучесть этого исторического воображения, как и его колониальный характер, демонстрируют и риторика Пескова, в которой современная Россия оказывается «последним оплотом Европы» и хранительницей традиционных христианских ценностей, самой Европой уже якобы утраченных, и пропагандистское интервью директора Эрмитажа Михаила Пиотровского. Россия (в отличие от ЕС) — это настоящая Европа, «потому что на юге России у нас есть античное наследие: Херсонес, Керчь, Тамань. А у кого есть античное наследие, тот и Европа».
Так аргументы, разработанные Вольтером 250 лет назад, продолжают служить кремлевской власти в условиях новой войны.
Литература по теме
